30-летие августовского пyтча страна отметила как-то вяло и с неохотой. Одни не считают это нужным, другие стыдятся, а третьи вообще ничего об этом не знают. У меня же тот день – 19 августа 1991 г. засел в памяти, будто это было вчера. Как говорится, оставил глубокий след - "слом эпох", "раскол на до и после», "конец истории" и т. д. Не по Фукуяме, конечно, а по сути. Помню, накануне я приехал в Москву из Вьетнама в очередной тропический отпуск.

По телевизору показывали «Лебединое озеро», власть перешла к ГКЧП, в отдельных районах страны, в том числе и в Москве, введено чрезвычайное положение сроком на 6 месяцев. Утром, как положено, зашел в редакцию, чтобы доложить по инстанции о своем прибытии и заодно сдать в набор очерк о Камбодже, написанный по следам поездки в Сиемреап.

После первых объятий и приветствий, все собрались в кабинете зам. редактора Бориса Алексеевича Васильева, старого известинца, журналиста со стажем и с большим авторитетом, к кому всегда в случае нужды мы ходили за советом и моральной поддержкой.  

Мы стояли у окна и смотрели на улицу Горького, по которой с утра взад-вперед слонялись мелкие группы людей довольно флегматичного вида, не привлекавшие к себе особого внимания, если не считать бумажных плакатов с надписями вроде «Долой тиранию!», «Свободу совести!», «Даешь перемены!» и т. п.

Наблюдать за происходящим с четвертого этажа, словно с балкона Большого театра, было удобно и в то же самое время тревожно. Вся площадь была, как на ладони. Чувствовалось, что наступает критический момент, в воздухе пахло то ли грозой, то ли жареным.

Напряжение нарастало по мере того, как по соседству – у памятника Юрия Долгорукова собрался митинг в поддержку Ельцина, на Манежной перегородили дорогу пустыми троллейбусами, к Белому дому тянется народ…

Ближе к полудню толпа оживилась и пришла в движение. Наиболее активные стали бегать на ту сторону, махать руками, и в какой-то момент мы увидели, как на фоне магазина «Людмила» появился первый бронетранспортер Таманской дивизии.

Он медленно шел по направлению к центру, а солдат в шлемофоне, высунувшись из люка, что-то кричал на улицу. Следом шел второй, третий… В отделе никто почти не работал, международная информация отступила на второй план, все ждали новостей о ГКЧП.

Мало кто понимал, что происходит. Главный редактор Ефимов прервал свой отпуск и поехал на консультации с Лукьяновым. Вечером, сказали, будет пресс-конференция, на которую собирался ударный тандем наших политических обозревателей - Бовин и Кондрашов.

Словно завороженные, мы молча созерцали меняющиеся, как в детском фильмоскопе, картинки на Пушкинской площади, которую наводнял любопытствующий демос.

Было заметно, что массовка изнемогала от нетерпения, явно ожидая чего-то кульминационного. Все словно боялась пропустить самое интересное и ловили каждое стихийное движение народных масс.

Мрачный, как туча, Борис Алексеевич стоял у окна, курил одну сигарету за другой, и я заметил, как он напрягся, когда головной БТР, миновав «Макдональдс», достиг поворота на Тверской бульвар. На дорогу, наперерез ему выскочил какой-то лысый мужик в серой куртке, с рваным пакетом и встал на пути, подняв руки вверх.

Судя по походке, он был нетрезв. Бронетранспортер, словно конь, наскочивший на плетень, дернулся на одном месте и замер. И вот тут мне показалось, до всех дошло - это конец.

Было ощущение, что мы стали свидетелями жуткого кораблекрушения. На наших глазах огромный дредноут, казавшийся до сих пор непотопляемым, получил огромную пробоину и вот-вот пойдет ко дну.

Почуяли каким-то задним чутьем, прозрели в один миг или сверху дошло, не знаю. Но по необщему выражению лиц и гробовому молчанию было видно, что все зрители этого балконного ряда находятся в глубочайшей депрессии.

Или, как говорят врачи, угнетённого психического состояния, проявляющееся в заторможенности, малоподвижности и молчаливости. Одним словом – в ступоре.

Но первый, к кому пришла мысль о катастрофе, по-моему, был Борис Алексеевич. В момент, когда бронированная машина, чуть не ударив плешивого выскочку, остановилась, я услышал, как он тихо, почти шепотом произнес, кусая губы: «Под трибунал!».

Через пару минут вся округа заполнилась народом, кто-то вопил «ура», как заполошный, пока не сорвал голос, кто-то лез на броню целоваться с солдатами, женщины несли хлеб и конфеты «сынкам родимым».

С этой минуты государство осталось без руля и без ветрил. События развивались так стремительно так быстро и неудержимо, что остановить гибель великой империи уже никто не мог.

История пошла по новому кругу. Оставалось лишь наблюдать за ней с высоты четвертого этажа. Потом мы часто вспоминали тот день как судный, рассуждая о том, о сём на вечерних посиделках в кабинете у шефа.

…И я всё думаю, а что, если бы тот солдат, которого Борис Алексеевич, фронтовик, имеющий боевые награды, участник штурма Берлина, хотел отдать под трибунал, не остановил свой БТР и выполнил приказ. Может, все бы пошло иначе.

Но в те августовские дни 91-го мы, журналисты-международники, сидя у себя на этаже, и увлеченные тем, что там творится снаружи, совсем забыли о том, что происходит буквально у нас под носом, точнее, под ногами, этажом ниже, в коридорах местной власти, где находилась главная редакция и секретариат.

А происходило там ничто иное, как тайный сговор или пиратский бунт с целью захвата корабля и власти в момент всеобщего полоумного угара и неразберихи, что теперь называется «цветной революцией», майданом или «оранжевой чумой».

Его даже не назовешь мятежом или заговором Катилины, поскольку у этих крамольников не было ни руководящего центра, ни программы, ни идеи и вообще никакого понятия о том, от какого наследства мы отказываемся. Через день группа авантюристов захватила газету «Известия», а затем и погубила её.

Борис Виноградов,

«Многополярный мир», 19 августа 2021 г.