Дирижировать оркестром взялись другие. За их гастролями и концертами я не успевал следить, находясь в Германии, куда был отправлен в сентябре 1998 года в качестве собственного корреспондента «Известий». В Москву из Берлина старался наезжать как можно чаще, используя любой повод и оказию, чтобы быть в курсе событий, а заодно и решать проблемы служебного характера по мере их возникновения. Ах, эта вольная жизнь собкора за рубежом – полная независимость, абсолютная свобода творчества и передвижений, знаете ли…

 Я ими пользовался с удовольствием и без зазрения совести. Смутные времена, бесконечные интриги, склоки внутри редакции и низкая производственная дисциплина были мне на руку. Они поднимали адреналин, повышали уровень глюкозы в плазме крови. К тому же нельзя отрываться от коллектива, ибо с глаз долой – из сердца вон. Положение обязывает, и я при первой возможности, презрев надоевшие обязанности, рвался в Москву, чтобы увидеть друзей, поговорить по душам с близкими мне по духу людьми и подержать руку на пульсе. Тем более, что обстановка позволяла.

А люди рассказывали, что в отделе нового начальника встретили, как отца родного, хотя и с изумлением. Присягнули на верность, снабдили знаками отличия и нужными регалиями – медная табличка, вертушка, кабинет, секретарша...

Теперь написанные материалы могли попасть в газету только за его подписью и с его высочайшего изволения. «Гаяз-акя», как еще называли нового шефа сотрудники ИНО, распределял квоты, устанавливал лимит на количество публикуемых срок, от которых зависел твой гонорар, вел бухучет при начислении зарплат, контролировал физическое и моральное состояние «общества единомышленников». Иными словами, сосредоточил в своих руках неограниченную власть на подопечной ему территории. Такого не было даже в годы проклятого тоталитаризма.

Вокруг сразу же образовался клан тайных советников и особо приближенных - Юсин, Михеев, Чародеев и еще пара-тройка пришлых со стороны. Или, как говорили испытанные остряки и завсегдатаи редакционного буфета на третьем этаже, - «руководящий орган типа курултай». Аналогичная иерархия была построена сверху донизу. Перед глазами стоит одна сцена, которую до сих пор не могу вспоминать без улыбки и смущения. Как-то, приехав из Германии в Москву, я зашел к Кожокину, чтобы обсудить некие вопросы по корпункту в связи с переводом столицы ФРГ из Бонна в Берлин в апреле 1999 г. Нужно было менять дислокацию, адреса, прописку, составлять новый договор и т. д.

Когда беседа закончилась, и Кожокин выпроваживал меня из своего кабинета, мы увидели, как открывается дверь в приемную, из неё медленно вылезает чья-то толстая задница и никак не может попасть внутрь. Мы так и застыли у порога в рукопожатии, изумленно наблюдая за тем, что происходит на газах у миловидных секретарш и ходоков, ожидающих аудиенции. Наконец, одна согбенная фигура, пятясь задом, преодолевая сопротивление тугой двери, протиснулась в холл, и мы увидели Гаяза. Он держался руками за ящик с вином, бутылок на 20, который тащил за собой по направлению к начальственному кабинету. За ним в такой же скрюченной позе, держась так же обеими руками за ящик, из коридора появился Максим Юсин. Оба несуна как-то жалко, виновато и подхалимски улыбались, шаркая по паркету и продвигаясь мелкими шажками к хозяину. При этом они, перебивая друг друга, что-то невнятно лепетали про какой-то магарыч, подарок друзей, сувениры то ли из солнечного Азербайджана, то ли солнечной Молдавии... Кожокин больше не смотрел на меня и радостно пригласил услужливых курьеров пройти внутрь: «Милости просим!»

…Впрочем, новобранцы, а их было огромное количество, долго не засиживались в тесных, уплотненных до нормы советских коммуналок ньюс-румах и исчезали так же внезапно, как и появлялись. Непонятно, зачем их нужно было принимать на работу, чтобы через пару месяцев выкинуть на улицу без выплаты зарплат и выходного пособия. Фамилии их я уже не помню, помню только, что в кулуарах и начальственных кабинетах всю эту братию называли «приблудной шпаной». Может быть, они прошли, как тени, не коснувшись....

Согласно новой концепции, утвержденной свыше, иностранный отдел был отпущен в автономное плавание или, как тогда говорили, на вольные хлеба и беспривязное содержание. Чего в этом новшестве было больше – явного маразма или плебейского страха перед знаменем советской эпохи, неизвестно. Очевидно, хватало того и другого. Но скорей всего, никакой концепции не было вообще, а была обычная в таких случаях раздача бонусов и премиальных за верную службу, хорошо проделанную грязную работу по скупке акций, устранению и травле неугодных. Любопытно, что Гаяз при всех режимах был на передовом фронте такого рода войн, отличался каким-то особым, свойственным только ему усердием и послушанием, за что и жалован был не однажды то хозяйской милостью, то повышениями по службе, чем, собственно, и гордился. Вот и на сей раз он должен был получать по заслугам.

Кто бы мог подумать, но этот с виду застенчивый, исполнительный, довольно еще молодой человек с лицом сироты казанской, с давних пор мечтал о кресле начальника самого элитного подразделения «Известий». И вот звезды сошлись, хвала небесам, теперь он со своим «курултаем» указывал, куда ж нам плыть, что писать и самое главное - кому выписывать гонорар. Можете представить, какой простор для фантазий потаенного ума и сволочной натуры, какие дали открываются перед деспотичным самодуром, дорвавшимся до власти. Шут Балакирев, получивший от Петра Великого титул «касимовского хана», отдыхает. Как это приятно знать, что от твоего единого ли слова, жеста ли, настроения зависит благополучие и моральное состояние целой группы подвластных тебе людей, а также отдельно взятой рабочей единицы. А ведь это те люди, которые еще вчера тебя ни во что не ставили, унижали и держали за чудака. Глянь, как повернулось,судьбы человеческие за вихор возьмём…

И пошла писать губерния. Актуальность и познавательная ценность небольших по объему заметок строк на 50 – 60, представлявших собой неряшливую компиляцию цитат и выдержек из интернета, зависела от ситуации в мире, от того, куда сегодня подул ветер и качнулся маятник политических сенсаций, и что бог послал на ленты агентств. В общем-то, тут ничего нового, обычная практика, все газеты живут одним днем и действуют таким манером. Но вот что интересно: по частоте публикаций и количеству строк можно было определить ценность и степень лояльности того или иного работника. Не важно, как он пишет, знает ли фишку и что у него за душой. Не в этом дело. Главное, насколько ты покладист и как умеет оказывать почтение старшему по званию. От этого зависит твое место в новой иерархии доходных мест и должностей, называемых раньше «штатным расписанием». От этого, зависит размер вознаграждения в виде опубликованных строк и личное благосостояние. На раздаче, конечно, стоял «акя» собственной персоной.

В самом деле, шутили мы, глядя на этот сходняк, который, по общему мнению, имел все признаки организованный по типу «Коза ностра» уголовной группировки. Разница лишь в том, что роль общака исполняла не воровская касса, а газетная полоса с рубрикой «Международная информация» и бюджетом 18 тыс. руб. Да во главе стоял не крестный отец, а самый что ни на есть конкретный доморощенный пахан, перед которым смиряется и раболепствует вся придворная челядь, называвшая себя «королевская рать», и даже отставники. Иные старожилы еще надеялись, что им оставят удостоверение и позволят ходить в редакцию, а иногда и опубликовать что-нибудь в знак уважения к их сединам и былым заслугам. Хоть самую малость, несколько строк, хоть немного еще постою на краю.

И этого было бы достаточно, чтобы еще какое-то время тешить себя иллюзией причастности к великому делу, не резать связь с родимой газетой. Ведь ей, что ни говори, ты отдал чуть не всю свою жизнь, и она тебе дала многое – известность, славу, положение в обществе, квартиру, материальное благополучие. Понять их можно, каждому из унесенных ветром перемен хотелось на том крутом повороте истории ощущать себя еще годным к чему-то важному и значительному, сильному и державному. Как это было в той недавней жизни. Увы, в этом заведении с началом третьего тысячелетия не осталось уже ничего от былого величия и державности.

Чувство, надо сказать, гипертрофированное, прилипчивое, как всякое самовнушение, приобретающее со временем форму тяжкого психического недуга. Одни, такие, например, как Верников, Савенков, Дейниченко, Скосырев, все еще продолжали ходить в «Известия», как на службу, понимая в глубине души, что в их услугах там никто не нуждается, и всякое общение с ними – в тягость. Станислав Николаевич тоже захаживал иногда и, встречая меня на 4 этаже, спрашивал с добродушно-ироничным прищуром глаз, как бы не особенно интересуясь тем, что вокруг: «Ну как, Борис?» Я понимал, маэстро чем-то обеспокоен, он уже не у дел, его уволили, наверное, сам хотел бы многое понять. Ему не хватает информации, он вглядывается в туманную даль, в знакомые и незнакомые лица, ловит каждое слово, чтобы потом, вернувшись в любимую Пахру, объять и осмыслить своим необъятным аналитически умом все, что явилось взору сегодня в качестве примет нового уклада и смысла жизни – чуждого и диковатого. «Старый известинец, я не все принимаю в новых “Известиях”…».

Я старался, как мог, удовлетворить его любопытство и дать пищу для размышлений. Дескать, оно, конечно, жить-то можно, человек ко всему привыкает, но быстро съезжал на отвратную злобу дня и уже, не сдерживая себя и не думая о вечном, все больше говорил о накипевшем и наболевшем. О том, что творится в отделе.

- Ваш тезка Станислав Лем, говорил: даже медведя можно научить ездить на велосипеде, но разве медведь создан для этого? Здесь же особый случай - тяжелый. Сколько не учи, толку не будет. Этот никогда не натаскается. Видать, не создан...

Станислав Николаевич лишь кивал головой в ответ и грустно улыбался, отдавая должное чувству юмора своего польского тёзки, а заодно и моей проницательости.  

Закончились девяностые, на дворе - двадцать первый век. Для тех немногих из могикан, кто еще оставался в «Известиях», и кого не смыла волна окаянного безумия, это был «второй переходный период». Неожиданно заявившие о себе во весь голос нувориши уже совсем потеряли страх, уже не оглядывались назад и окончательно уверовали в собственное могущество и непогрешимость. Маски сброшены, они больше не играли в гуманизм и благотворительность, а честной народ, кажется, совсем утратил надежду на божий суд, высшую справедливость и здравый смысл. Последним из старой гвардии в октябре 2000 г. проводили за дверь Бовина. За дверь в прямом и переносном смысле.

Александр Евгеньевич закатил отходную в своем кабинете на третьем этаже, настежь распахнув дверь, откуда вела ковровая дорожка к застекленному отсеку главного редактора и его трех замов. Зайти попрощаться с "корифеем российской журналистики" мог любой, кто не был занят по номеру. Особого приглашения не требовалось. На столе высилась огромная чаша с салатом оливье, который приготовили его бывшие секретарши и поварихи из известинской столовой. Шампанское и водку каждый наливал себе сам и говорил тост. Но народу было не много. Собрались в основном только мы – его друзья и коллеги по ИНО, с которым и без того было выпито и сказано немало в прежние годы, во время шумных застолий и дружеских попоек по иному поводу. Бовин сидел в своем кресле, ел салат, успевая чокаться и целоваться с очередным оратором.

В предыдущий раз, если мне не изменяет память, это было накануне Нового 1999 года. Вечером 31 декабря я приехал из Варшавы на редакционном «Форде» в Москву, оставил машину у подъезда на Тверской и поднялся на четвертый этаж. Знаменитая 400-я комната, где обычно собирались «иностранцы», на этот раз была заперта, накануне ее сдали в аренду какой-то туристической фирме, как и еще с десяток кабинетов, где раньше мы сидели по одному-два человека, чему завидовали иностранные гости, оглядывая «царские хоромы» и не веря глазам своим. Ни одна редакция в Союзе не могла похвастаться столь вызывающе роскошными «жилищными условиями». Теперь после уплотнения весь личный состав, точнее, всё, что от него осталось – человек семь-восемь – ютился в двух номерах, названных «ньюс-румами». В одном из них за № 420 я и нашел «могучую кучку» ИНО, в центре которой внушительной доминантой выделялась необъятная фигура Бовина. Он так же, как и на этот раз, ел салат оливье и запивал шампанским. Увидев меня, все разом загалдели, повскакали с мест и стали требовать «штрафняка». Положение обязывало, надо сказать тост.

Экспромты всегда ценились в нашей среде, и от умения выдавать их с порога в немалой степени зависел твой авторитет. Не помню, чего я там городил, помню только, Александр Евгеньевич по достоинству оценил мою заключительную фразу: «Тот, кто побывал в шкуре тигра, никогда не станет кроликом», и в знак одобрения поднял бокал. Дело в том, что мы провожали тяжелый, кризисный 1998 г. – год Тигра, год дефолта и окончательного крушения иллюзий относительно ельцинских реформ, морального и экономического выздоровления. На смену ему по китайскому гороскопу и знакам зодиака шел год Кролика.

Астрологи и гадалки наперебой предсказывали будущее, несли в печати всякую ахинею насчет смягчения сурового климата, конца тяжких испытаний, роста благосостояния и сказочного процветания. Опрокинув рюмку, я достал из кармана новенькую монету в 1 евро французской чеканки и подарил ее старейшине нашего цеха на память и со значением: «Чтоб деньги были». Накануне опубликовал корреспонденцию из Бонна о том, что с 1 января 1999 года 11 стран Евросоюза переходят на единую валюту - евро. Был приятно удивлен, когда уже после праздников нашел у себя в почтовом ящике по адресу Бад-Годесберг, Петер Швингер штрасса, 8 свежую газеты «Известия» с жирной «шапкой» на всю полосу в виде моей предновогодней байки про шкуру тигра и кролика. Подборку материалов о том, как мир встретил Новый год, значилось в правом нижнем углу, готовил Владимир Михеев.

С тех пор миновало почти два года, и вот мы снова за одним столом, но чувствую, нет прежнего веселья. Обстановка больше напоминает панихиду, и всякое слово, даже сказанное невзначай, звучит как последнее прости. Мы закусываем, поминаем былое, травим анекдоты, произносим здравицы. Виновник торжества рассказывает про Иерусалим, про то, как ему после Израиля положили в «Известиях» оклад - «Шесть тысяч рублей! Ого-о!» в ранге политического обозревателя и исправно выплачивали до тех пор, пока не написал заявление об уходе по собственному желанию. Перед этим он где-то опубликовал открытое письмо с объяснением причин.

"Известиями", сетовал он, руководят люди, которые энергично перемещают газету из сферы культуры в сферу коммерции… Понимаю, что такие перемены отражают "дух времени"… Поэтому приходится уходить… Я не могу принять тот стиль отношений, который ныне господствует в газете… Стиль, лишенный человеческого измерения… Когда-то нынешний главный редактор М. М. Кожокин так сформулировал свое кредо: "Нужно бегать. И самое главное - нужно успевать думать на ходу". Пусть бегает. Мне же хочется остаться самим собой. И все-таки думать. Не на бегу. Поэтому, повторяю, я ухожу".

Часам к шести из коридора донесся шум. Это в Овальном зале кончилась вечерняя планерка, и мы увидели, как прямо на нас по красной дорожке из темной глубины длинного коридора движется толпа ее участников, продолжающих что-то увлеченно обсуждать и спорить. И чем ближе они подходили к нашей распахнутой двери, тем тише становились голоса, а когда сблизились, заворачивая по коридору направо, совсем онемели. Бовин, увидев народ, оживился и попросил шире открыть дверь. Видимо, думал, что все сейчас так и бросятся к нему на шею, и даже стал махать руками, как бы зазывая на посошок.

- И так душа нараспашку, шире некуда, - сказал я, стоя у входа, словно привратник Иерусалимской крепости.

И вот, довольно странное зрелище: мы все вроде трезвые, хотя и навеселе, глядим на них с открытыми ртами, а те идут мимо, кидая на нас испуганные взоры, типа - не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. До сих пор не понимаю, почему ни одна живая душа в тот момент не переступила порог бовинского кабинета. Ведь это была отличная возможность лицезреть живого классика и пообщаться с ним. Тем более, он сам ждал и страстно хотел этого. Так нет, людской поток, словно воды мифического Стикса, заложив крутой вираж у нашего порога, утекал в другом направлении. Скоро все затихло. А момент мне казался действительно историческим. Привыкший во всем искать определенную символику и затаенные смыслы, я увидел в этом эпизоде вполне характерную для нашего житья печальную картину расставания двух эпох, двух взаимоисключающих начал, несовместимых характеров и противоположностей. Да, видать, мы антиподы, как Запад и Восток по Киплингу, они никогда не сойдутся.

Полный текст на сайте https://www.proza.ru