31 декабря с удивлением узнал, что «Человеком года» у нас объявлен Сергей Ковалев, известный больше как первый обмудсмен и главный критик политики федеральной власти на Северном Кавказе. Он называл Дудаева «броцом за свободу», Басаева - «чеченским Робин Гудом» и отличился на этом поприще. Раньше такой традиции в «Известиях» не было. Журнал «Тайм», который завел эту моду, назначил другого человека - папу Римского Иоанна Павла II

К тому времени боевые действия в Грозном шли нарастающим темпом. Город был взят в кольцо наступающими с двух сторон армиями генералов Рохлина и Бабичева. Бои велись на подступах к самому дворцу, где находилась ставка Дудаева.

Ковалев сидел там со своей «Миссией уполномоченного по правам человека», в которую входили представители общества «Мемориал». Он вел переговоры с боевиками и призывал наших солдат сдаваться без боя, «если хотите жить». Джохар Дудаев наградил его орденом республики Ичкерия «Рыцарь чести». Для «Известий» он оставался едва ли не главным поставщиком «достоверной» информации

Но информация о событиях в Чечне, публикуемая в газете, была весьма однобокой и, как мне казалось, искаженной. В ней явно чувствовался продудаевский, антироссийский уклон.

Газета на видном месте публиковала заветы Ковалева. К кому он обращался, выступая в роли апостола, догадаться можно, но звучало это в канун Нового 1995 года следующим образом:

«Для нас выбора нет, кроме как всеми силами бороться с тоталитарным режимом. При этом бороться придется не только с произволом власти, но и за сознание людей. Воспитывать граждан из запуганных рабов - может быть, самая насущная сегодня задача».

Сейчас как-то не верится, но тогда эта несусветная чушь и богопротивная ересь превозносилась чуть ли не как ветхозаветная истина и сокровенное знание, данное свыше и спущенное на нашу грешную землю новым мессией в лице «малахольного Адамыча».

Тем не менее, меня раздражал тот факт, что наша газета с каким-то маниакальный упорством лепит из него кумира и всячески поднимает на щит. Но еще более меня занимала пытливая мысль, с чего они взяли, что могут быть наставниками и воспитателями граждан России на новом жизненном пути.

5 января лауреат звания «Человек года» по версии «Известий» приехал к нам в редакцию, где дал пресс-конференцию. В Овальный зал набилось несметное количество писак – званых и не званных. Ковалев сказал, что только вернулся из Грозного. Он говорил, что власть скрывает правду, а если чего-то и сообщает, то высасывает из пальца.

При этом он действительно засунул в рот палец и вытащил его оттуда влажным, поднял кверху и стал крутить перед носом облепивших его корреспондентов. Когда я это увидел, а он заявил, что прибыл прямо «с корабля на бал», то есть из Чечни, и, судя по всему, не успел помыть руки, мне стало дурно.

Наблюдать дальше эту комедию мне уже не хотелось, и я стал пробираться к выходу. В дверь все еще ломились папарацци, сбежавшиеся невесть откуда на этот пир духа несгибаемого правозащитника.

Мы снова сели у Васильева в кабинете и стали гадать, почему это у нас в «Известиях», про чеченскую войну пишут, исключительно, в одностороннем порядке. Вроде корреспонденты туда ездят часто, можно сказать, не вылезают, а информацию привозят только от дудаевцев, от Басаева и Радуева. А читателям внушается, что «федералы» скрывают истину и не хотят пускать на свои позиции независимых журналистов.

Через пару дней сам позвонил в пресс-службу Министерства обороны и спросил, нельзя ли поехать в Чечню посмотреть, что там творится на самом деле. Потому что рассказывают всякое, не знаешь, кому верить, один – одно, другой – другое и всё такое прочее. Мне тут же ответили:

- Нет проблем. Говорите фамилию, имя, отчество, запишем на ближайший борт из Чкаловского. О дате вылета сообщим.

Я удивился, что все так просто вышло, и когда пришло сообщение, доложил по команде Млечину как редактору ИНО, что завтра улетаю в Грозный. Тот слегка опешил, но принял к сведению. Через сутки я оказался в Моздоке, куда меня доставил АН-12, перевозивший военные грузы.

Там пришлось заночевать, потому что «вертушки», сказал дежурный офицер, пойдут на Грозный только завтра утром. Разбудил часов в пять утра и повел к аэродрому. Пока шли, утопая по щиколотку в слякотной кавказской грязи, офицер рассказывал, что журналисты приезжают сюда, но не много.

Только вчера проводил Невзорова, который тоже ездил на один день в Грозный и снимал фильм «Чистилище». Показывал ему армейскую жизнь, отвечал на вопросы, а когда тот улетел в Москву, обнаружил, что у него со стола исчезли два магазина с патронами от АК-47.

Летели двумя вертолетами, держась на небольшом расстоянии друг от дуга, обходя сопки и вершины гор, на которых могли прятаться боевики с гранатометами. Как только сели в аэропорту «Северный», подъехала санитарная машина с красным крестом на борту, и началась погрузка раненых.

В зале ожидания, изрешеченном осколками снарядов, не видно было ни души. Я шел по замусоренному скользкому полу, и резкий скрежет битого стекла под ногами визгливым эхом метался по углам пустого здания. Ясно, что меня тут никто не ждал.

Неожиданно заметил одинокую фигуру, стоявшую у окошка с надписью «Кассы Аэрофлота». Мелькнула абсурдная мысль, наверное, он хочет купить билет. Лицо бородатого человека мне показалось знакомым, и приглядевшись, узнал в нем популярного барда - Шевчука.

- Что вас занесло сюда, коллега? – спросил я его, пожимая руку.

Юрий улыбнулся и сказал, что был в войсках, а сейчас едет домой.

- Где тут кто-нибудь, живые или мертвые? К кому обращаться, что-то никого не вижу.

- Идите на улицу, - со знанием знатока сказал он. - там за забором найдете военных. Они все подскажут.

Военные не только подсказали, но и дали отобедать. В столовой пахло свежеиспеченным хлебом и украинским борщом. Старшина в белом фартуке нарезал толстыми ломтями еще теплую буханку с хрустящей светло-коричневой корочкой пшеничного и налил до краев тарелку.

Я поблагодарил доброго старшину и пошел на перекресток. Минут через пять увидел зеленый «Урал», выезжавший из-за поворота. Поднял руку, шофер тут же нажал на тормоза. По дороге, пока ехали через бывшую зеленую зону, обратил внимание, что на обочинах и вдали, куда хватает глаз, нет ни одного целого дерева.

По сторонам торчали обрубки стволов с остатками почерневших ветвей и сучков, да прибитые к ним таблички «Добро пожаловать в ад». Жуткое впечатление от этого зрелища усиливалось разговорами сонного водителя о том, что на этом участке все еще стреляют по машинам:

- Особенно, когда стемнеет.

Подъехали к одному из приземистых домов на окраине, там опять сказали «подожди». Ждал, сидя на скамейке, пока в комнату не вошел генерал Рохлин в потертом бушлате и, обращаясь ко мне, спросил:

- Вы что ли из «Известий»? Поехали.

Мы вышли во двор, где стояла БМП, и Рохлин закричал:

- Где водитель?

Вперед шагнул мальчишка лет восемнадцати, не больше, и замер перед командующим. Его лицо мне запомнилось крепко – пунцовые испачканные сажей щеки и большие детские глаза.

- Давай, заводи, вперед!

В тесном и глухом чреве БМП мы сидели друг против друга, и я всё старался выведать у генерала какие-нибудь подробности о его фронтовой жизни, о ходе операции, но тот отвечал короткими фразами, кивал, да и говорить было трудно из-за рёва мотора и лязга гусениц.

Минут через двадцать прибыли на командный пункт. Он находился рядом с зданием Совмина и гостиницы «Кавказ», почти напротив ставки Дудаева, откуда, собственно, и приехал к нам на пресс-конференцию Ковалев.

Рохлин провел меня в тесную комнату, где за небольшим столом сидели офицеры и при тусклом свете лампочки, работающей от аккумулятора, о чем-то говорили меж собой. Сам прошел во главу стола, и начался, так я понял, военный совет. Командиры подразделений, склонившись над картой, докладывали о готовности, но тут вошел генерал с синим околышем и сказал:

- Значит так, завтра, 18 января, с восьми ноль-ноль всем залечь и не высовываться. Будет работать моя авиация.

Это означало, что штурмовики СУ-25 начнут бить по президентскому дворцу ужасной силы бетонобойными фугасными бомбами, которые могут прошивать сразу несколько этажей и взрываться в подвале. Спасения от них нет. Совещание длилось недолго, и скоро поступила команда «Разойдись!»

- Ну ты все видел, - сказал Рохлин, прощаясь. – У меня больше времени для тебя нет.

Ставка 8-го армейского корпуса, составлявшего основу группировки «Север», которой командовал генерал Рохлин, находилась в бомбоубежище ДОСААФ при консервном заводе, считавшемся глубоким тылом и, пожалуй, единственным местом в Грозном, где можно было оглядеться и прийти в себя от ужасов войны.

В бункере я нашел директора Федеральной службы контрразведки Сергея Степашина и главу временного правительства Чечни Саламбека Хаджиева. Судя по всему, они знали, что произойдет завтра утром, и готовили свои варианты.

Примерно то же самое говорил и Рохлин. За точность его высказываний не ручаюсь, но вот, что я недавно нашел в Википедии на этот счет:

«Ещё накануне штурма президентского дворца Рохлин, отвечая на вопрос корреспондента «Известий» Бориса Виноградова о том, будет ли взятие дворца иметь какое-то военное и политическое значение, ответил, что «это событие следует расценить как безусловную победу на одном из этапов чеченской войны, но отнюдь не её окончание. Вряд ли дудаевцы сложат оружие»…

Под утро, часов в восемь я действительно услышал с небес жуткий, наводящий страх и ужас вой. Он резал душу, заставлял сжиматься и хвататься за голову. Это штурмовики заходили на бомбежку последнего оплота боевиков и прицельно метали вниз смертоносный груз.

Когда мы подъехали к нему на расстояние прямой видимости, я поразился, насколько он своим ущербным видом похож на московский Белый дом в октябре 93 г. Разница лишь в том, что над почерневшими этажами президентского дворца в Грозном развевался российский флаг.

На территории городской больницы был развернут военный госпиталь. У входа в подземелье лежали окоченевшие трупы, рядом битая техника, обломки строений, непролазная грязь. Внутри полно раненых, слабое освещение.

Кто-то сидит на полу, кто-то лежит на носилках с ампутированными конечностями, с забинтованной головой. Хирург в маске вышел в узкий проход, устало и обреченно посмотрел в нашу сторону и пошел делать очередную операцию. У меня не повернулся язык, чтобы начать задавать ему обычные в таких случаях вопросы.

Потом залезли в подвал соседнего здания, где было темно, пахло сыростью и тленом. Пробираясь вдоль разбитых стен и бетонных опор, я то и дело натыкался на солдат, которые спали после боя в обнимку с автоматом. Впереди засветился огонек, и мы вышли к группе чумазых ребят в армейских бушлатах, которые сидели на ящиках и разливали чай из термоса.

Увидев нас, они предложили разделить компанию. Поговорили, узнав, что я завтра уезжаю в Москву, стали просить, если можно, подождать несколько минут. Все схватились за авторучки и стали писать письма.

Утром я пришел в редакцию, сообщил по инстанции, что вернулся, и сел писать. Только собрался с мыслями и накидал первый абзац, мол, так и так:

«В грозненском аду, куда зовут добро пожаловать обгорелые щиты на дорогах, только здесь, в «консервах», начинаешь понимать, что имеешь еще какое-то отношение к роду человеческому и находишься не на том, а на этом свете. И бетонный подвал консервного завода, где расположился штаб 8-го армейского корпуса, кажется тебе одновременно потерянным и обретенным раем. А еще несколько минут назад ты ехал по улицам разрушенного города, а над твоею головой в ревущем пламени и дыме…»

Как позвонили снизу и сказали, чтобы я зашел на планерку.

- Тебя вызывают на ковер, чего-то опять натворил, - издевался голос на том конце провода.

Звонила Наташа, точнее Наталья Пантелеевна, секретарша с многолетним опытом и большая юмористка. Раньше она работала у нас в иностранном отделе и знала всех как облупленных. Подумал, на планерке хотят услышать, что я привёз, чего от меня сегодня ждать. Все газеты хотели видеть это глазами очевидцев.

Но я ошибся. Вошел и вижу - за столом розовые лица, один одного угрюмее, будто на страшном суде. Умолкли при моем появлении и сурово насупили брови. Вася Захарько как хозяин кабинета что-то буркнул про нарушение трудовой дисциплины. Слово берет Голембиовский и строгим голосом, как это он умел, задает первый вопрос с явно обвинительным уклоном.

- Боря, как вы там оказались?

- Что значит «оказались»? Меня пригласили военные, я и поехал. А что, нельзя? – ответил я, смекнув, откуда ветер дует, и почувствовал, что начинаю заводиться.

Наступила пауза. Я молча глядел на этот ареопаг присяжных заседателей, снова показавшихся мне сборищем комедиантов, и хотел было уже сказать все, что думаю по этому поводу: «Какого хрена! Сидите тут с откормленными рожами. Вас там нет! А вы знаете, что там творится?» Но Игорь, видимо, заметил перемену в моем лице и уже спокойнее произнес:

- Ладно, расскажите, как там, какие новости.

Я коротко рассказал, что видел, о своих встречах с Рохлиным, с солдатами, о положении в городе …

- В общем, у меня есть, что сказать. Если вы не против, я иду писать. Времени мало.

В репортаже я отразил все, что позволяла ограниченная газетная площадь – 300 строк, а в конце привел выдержки из письма одного солдата, который дал его мне, чтобы я опустил в почтовый ящик в Москве.

Знаю, что чужие письма читать неприлично, но я сознательно пошел на это моральное падение, так сказать, не корысти ради, а пользы для, из-за любви к искусству.

«Папа, у меня все нормально. Служу хорошо. У меня уже медаль «За отвагу» - в Петропавловке пришлось попотеть. А недавно был бой в Грозном. Я засёк снайпера и пошел в обход через проломы в стене. Поднимаюсь на второй этаж и вижу - девка. Она клацкала наших пацанов только так. Увидела меня, испугалась. Я был в горячке, у меня автомат с гранатометом, нажал на курок – только куски остались. Маме не говори, пусть не волнуется, скоро буду дома. А Витьке скажи, что я не трус и никогда не бросал ребят в беде…»

Сдав материал в набор, я пошел на улицу и отпустил в почтовый ящик всю кипу привезенных с собой писем. Газета вышла, и уже вечером я слышал по радио, как цитируют куски моего репортажа. На утро было много звонков, приглашали стать участником очередной конференции «по чеченскому вопросу», каких в Москве в те дни было не мало.

На одну из них в гостиничном комплексе «Измайлово» поехал. Егор Гайдар осуждал «близорукую политику власти». Потом дали слово мне как «свидетелю №1». Я не стал произносить долгих речей, а на просьбу поделиться впечатлениями, ответил словами Максимилиана Волошина: «Молюсь за тех и за других».

Продолжение на сайте https://www.proza.ru

Борис Виноградов.        14 декабря 2019 г.